Лесной царь

Баллада и миф

I

Если в горах Гарца найти, и внимательно разглядеть огромный отпечаток в скале, с названием »Копыто скакуна« (Roßtrappe), в котором учёные видят лишь выветренную со временем древнегерманскую жертвенную купель, то дошедшее до нас сказание о нём, нас только разочарует. В сказании говорится о том, что одну принцессу преследовал великан, и спасаясь от погони, в совершенно невероятном скачке, её скакун перепрыгнул глубокую долину реки Боде (Бодеталь - нем. Bodetal). Почему лошадь принцессы оставила такой сильный отпечаток, во всяком случае было бы понятно, будь она сама великаншей, и соответственно, её конь - так же был просто огромен. Но не в этом дело. Принцесса была верной христианкой, а великан - ужасный язычник. Поэтому, само собой разумеется, отпечаток копыта оставил конь счастливицы, что избежала преследования, а не злой преследователь.
Иногда хочется представить этот след как-то иначе, чаще вправду, отпечатком копыта, но тогда уж, - как отпечаток копыта гигантской лошади, с соответствующим всадником. И тут же, мгновенно, приходит на ум имя Одина, о котором многое известно из сказаний, например: что он ездил из страны в страну, что кузнец Олуф из Гельголанда подковал его кобылу огромными подковами. Тут уже прослеживается связь с »жертвенной купелью«. Так как, приносить жертву, означает - идти царским путём, а значит - искать близости к богам. Такие интерпретации невольно приходят в голову, если путешевствовать по Германии в стороне от автобанов. Тысячелетиями, кто-то очень хорошо трудился над тем, чтобы искоренить или затереть все следы, оставленные нашими предками. Но, при всем при этом, их едва ли можно проигнорировать. Многие в этом услеживают пример доказательства бессмертия. Но мне хотелось бы сказать о нечто совсем ином. То, что здесь совершенно внезапно раскрылось, конечно же можно искать и целенаправленно, но только найдётся это не в Stonehenge или в Externsteine (»Дальних камнях« Тевтобургского леса), а в поэзии. Ведь поэзия, в её первоначальной ипостаси, и в предначальном существе Силы Слова, как раз и собирает вокруг себя эти »Копыта скакунов«. Благодаря »Эдде«, мы знаем о германских богах, о греческих богах занаем из »Илиады« и »Одиссеи«. Но и мифы других народов достигли нас в поэтической форме, что ни в коей мере не может говорить о том, что поэзия эта, - просто произвольное фабульное искусство или фантазия. Но всё ж, это ещё - не настоящая поэзия. Искусство это, берёт своё начало не в самом поэте, а в языке его страны. Быть поэтом, это значит, - чувствовать власть мифического. Когда поэты становятся зрелыми, это означает, что они способны: вычленять и называть мифическое конкретно.
Наибольшую популярность среди многих немецких стихотворений, что характерно, не только в народе, но и среди очень образованных людей, получило стихотворение Иоганна Гёте »Лесной царь«. Бесчисленные переложения на музыку, но и также искажённые переложения этого произведения, говорят о величайшей силе возействия этого стихотворения на читателя. Конечно же многим хорошо известны отрывки из гётевского »Фауста«, или стихотворение - »Ученик чародея«; но тем не менее, эти произведения воспринимаются совершенно как: понятные, приемлимые, и вовсе не так чудовищно-мрачно, как стихотворение »Лесной царь«. И где ни спросишь, - никто в действительности не осмеливается объяснить это, поразмыслить над «Лесным царём», и при этом, каждый им - очарован. Психоанализ обычно видит в таком поведении - выражение подавленных желаний. Но несмотря на то, что даже и намёка этих самых »желаний« в произведении и близко не найти, сам Лесной царь это - не фигура, на которую наложили табу, как и нет запрета на любое воображение. По меньшей мере, в той форме, в которой он появляется в стихотворении. Лес, дикую природу, что проносятся на бешенном скаку, пугаться может не только больной ребёнок в жаре, но и добрый христианин, - он так же может их демонезировать. Так где же тут это табу?
Известно также, что Гете, стал со временем неприрекаемым авторитетом, у которого молодые художники не смогли найти понимания, или содействия их творчеству. Например Шиллер, на протяжении многих лет должен был ждать пока Гёте его признает, да и признание то случилось только потому, что Иоганн Гердер стал очень ревнив. А вот Гёльдерлина и Кляйста, Гёте отверг совсем, как впрочем и романтиков. Когда Франц Шуберт послал ему, переложенного на музыку »Лесного царя«, - партитура вернулась отправителю без коментариев. Также Карл Лёве со своей композицией »Лесного царя« не получил одобрения Гёте. Но, что интересно, спустя короткое время, тот же Лёве пишет «Владыка Олуф» (»Herr Oluf«) на основе перевода с датского, того же Гедера, этот перевод и лёг в основу гётевского »Лесного царя«. Ещё позднее, Лёве перекладывает на музыку произведение Алоиса Шрайбера »Морской скач Одина« (»Odins Meeresritt«), где имя Олуф, часто появляясь в тексте, возвращает нас к ранее указанному источнику, соприкасаясь и с переводом Гердера.
Если сравнить эти три баллады, без обращения к другим источникам, то становится очевидным, что »Морской скач Одина« - самый близкий к первоисточнику. Здесь ас* называется своим именем, и не представляет из себя некое пархающее, никому не известное существо. Но я ещё вернусь к этому. Хочется заострить внимание на то, как изменён был первоисточник: у Гёте смерть настигает не взрослого мужчину-кузнеца, что уже само по себе - символ силы и здоровья, а больного, дрожащего от жара мальчика. Этим Гёте добился некой двойственности, что в конечном итоге и стало решающим, чтобы его версия получила успех: с одной стороны - бред больного мальчика не нуждается в пояснениях, тем более не претит морали, так как мифическое нивелируется до «подходящей меры», до нормальных рамок, что нормальным бюргерским сознанием принимается без оговорок; с другой стороны – этим »детским мотивом« автор связывает в одно целое , в один резервуар, - огромное скопление коллективных страхов, концентрирующихся вокруг опасностей: различных преступлений, злоупотреблений и грабежей. Мишель Тоурнье выстроил целый роман на этом приёме. От интерпретации »Лесного царя«, от этого мотива, протянулась долгая нить до Лилит, отвергнутой жены Адама. Ну и конечно же, всем известна вифлиемская история детоубийства - одна из самых популярных историй библии, что даже и не ставится под сомнение: произошла ли она в дейвствительности, или была всё же выдумана?

II

Тем не менее, только одного искусного приёма Гёте, преведщего балладу в рамки гражданского канона, не хватит, чтобы обьяснить весь успех этого стихотворения. И, в связи с этим, я утверждаю, что в стихе Гёте, вопреки всему искажению и преуменьшению, мы ощущаем, может даже неосознанно, - дым власти и мудрости Одина. Лесной царь - это и есть то самое выветренное »Копыто скакуна«. Один - это не создатель мира или допотопное создание. Он появляется позднее, так же как и мы, много позже строений мегалита; наверное поэтому его родители - великаны. Он ищет мудрости, как рыцарь в соревновании ума, в состязаниях. Важнейшим для него является жертвенность: он пожертвовал глазом, ради глотка из источника Мимира, он 9 дней и 9 ночей, висел пригвождённый собственным копьём к дереву, чтобы узнать мудрость рун. Всё это напоминает Крещение и Распятие Христа, так же, ксати, как и рана в боку Бога. Его называют - отцом павших (Walvater), но это не значит, что он владыка всего на свете, он лишь правитель Валгаллы. Все его заботы и старания, - предотвратить конец света, или хотя бы отодвинуть его приход на некоторое время, хотя Один знает, что тот - неминуем, и наступив, уничтожит и его самого.
Миф об Одине, что так сходен с христианскими мифами, представляет собой одну из ранних попыток: понять величину и трагичность существования в - всего лишь в одном и единственном обличии. Наряду с копьем, я хотел бы назвать ещё два атрибута Одина: - вороны Хугин и Мунин, снабжающие хозяина вестями из мира, и отсечённая голова великана Мимира, предсказывающая ему будущее. Эти два атрибута напоминают нам о валлийском великане Бране, что часто так же носит имя »Ворон«. Вот Бран, нас и приводит к Лесному царю. Датское слово Ellerkonge родственно со словом Elberich, - а это Альберих (Alberich) из мифов о Нибелунгах. Корень слова »Alb« идёт от от греческого »alphos«, что значит »белый«, от этого происходит, например, слово »альбинос«. Ещё Плиний называл Британские острова »Альбионом«. В Англии Брана зовут не только »Вороном«, но и »Королём лесов« (»Король ольхи« - нем. »König der Erlen«) Уэльское сказание о битве деревьев, берёт отсюда своё начало. Когда кельты, в эпоху Железного века, захватили остров, боги обеих сторон сражались в обличии деревьев. И Уильям Шекспир напоминает нам об этом мифе в конце своей трагедии »Макбет«. В связи с этим, - это не ошибка перевода, если Гёте, из короля эльфов, сделал короля лесов. Но величайшие мифы: о Битве деревьев, о скаче Одина на кровавую битву от Нордернея, через Гельголанд в Норвегию, - осели, и превратились в крохотные намёки.
Тем не менее, Бран - не только как ворон, или король леса велик. Его смертельно ранят волшебным копьём, и он приказывает своим попутчикам отрубить ему голову, закопать её в Лондоне, в том месте, где сегодня стоит «Белая башня» (Tower of London). Голова Брана - бессмертна, и пока её не закопали, она говорила, и давала советы верным друзьям. Этот мотив возвращается к нам в легендах о Короле-рыбаке, и в сказании о хранителе Грааля Артуре. Кроме того, это и напоминание о девятой голове Гидры, которую отрубил Геракл, потом её закопав. И, наконец, это снова напоминает о голове великана Мимира, что предсказывала Одину будущее.
Даже в наше время миф продолжает жить, говоря о том, что пока кружат вороны над Белой башней, под которой зарыта голова Брана, ни один чужеземный завоеватель не будет владеть Британией. Вороны же, над Белой башней, - тесно соприкасаются с тюрингской Kyffhäusersage (легенде о Фридрихе Барбароссе). До тех пор, пока над Кифгротом (Kyffgrotte - могилой Барбароссы) кружат вороны, - тут несколько иначе, - Германия не будет защищена, так же как и Англия, а наоборот, - император не восстанет, и не приведёт свою страну к прежнему блеску. Таким образом, мифы разруганых германских племён, по обе стороны Северного моря, приводят народы, своих чад, снова к Одину. Олуф повстречался с ним как человек, и поплатился за это своей жизнью. В представлении германских народов, боги не только ужасны в гневе, но вообще - ужасны. В этом я вижу глубокую мудрость. Человек часто склоняется к тому, чтобы преувеличенно очеловечить всё божественное. Если посмотреть на богов Урука и Вавилона, далее Египта, Палестины и Греции, то останется сделать всего несколько шагов до »Разговоров богов« Лукиана из Самосаты. Христианство поселилось уже непосредственно в комнате человека, и уже едва ли удивляет нас то, что «кормушка» эта, - так народна.
И вот тут-то, и происходит грандиознейший поворот. Так как, уже не жертвенные напитки, не ягоды и фрукты нужно положить на жертвенный алтарь, но своё чистое сердце. Это - тот мотив, который покинул движение развития истории. Только через внутреннее проникновение, проживание, получает Бог свою универсальность в этом новом мире. Миф стоит вне истории, даже если форма, в которой он передаётся, - вроде бы всегда историческая. Голгофа и глоток из источника Мимира, - это события, которые могут происходить везде и всюду, и они происходят. То, что мы пытаемся объяснить, или даже объясняем, знаки и знамения, не помогает нам в ситуациях, когда они проявляются в нашей жизни. Мы не можем, как Один, предотвратить конец света. Но конец света - это всегда только конец культуры, истории, преданий, памяти. Только вот Благо Спасения - лежит по ту сторону всего этого. И Битва деревьев, - это та история, которая именно сегодня должна нас тревожить. Нам эта битва предстоит. Ведь деревья, - это не сырьевой придаток, как считает наше оглуплённое Время; они - наши попутчики, друзья, как знать, - быть может наши боги; и , как минимум, - свидетели наших дел и поступков. В связи со всем этим, терпеливо сносим мы тот факт, что Гёте вычеркнул »Отца павших« из своего стихотворения. Он часто обозначался как язычник, лишь потому, что уходил в сторону от христианских тем, но и конечно же потому, что дела его и будни, мягко сказано, - были не совсем конфессиональны. Естественно, это может утвержать только тот, кто слову »язычник« не придаёт особого значения. Гёте избегал язычества так же, как и христианства. .Он защищал, его собственный, человеческий мир, исключая всё, что этому миру могло бы угрожать. Гердер был другим. Но мы не должны упрекать Гёте в ограниченности его космоса, а скорее благодарить его за то, что он нам дал. У Лесного царя это: ольха, ивы и ветер, шелестящий в кронах деревьев. Если эту данность принять действительно всерьёз, то только уже это - нечто большее, чем Один, вместе с его конём и копьём. И мы хотим сравняться с »Копытом скакуна«. Для этого нам не нужно совершать паломничество в Гарц, так как вороны каркают и перед нашей дверью.